Неточные совпадения
Митрофан. Как
не такое!
Пойдет на ум ученье. Ты б еще навезла сюда дядюшек!
— Что ты! с
ума, никак, спятил!
пойдет ли этот к нам? во сто раз глупее были — и те
не пошли! — напустились головотяпы
на новотора-вора.
Левин встречал в журналах статьи, о которых
шла речь, и читал их, интересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику по университету, основ естествознания, но никогда
не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии, с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему
на ум.
— Потом поймешь. Разве ты
не то же сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты
на себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою (это все равно!) Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь
на Сенной… Но ты выдержать
не можешь и, если останешься одна, сойдешь с
ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе
идти, по одной дороге!
Пойдем!
Мы собрались опять. Иван Кузмич в присутствии жены прочел нам воззвание Пугачева, писанное каким-нибудь полуграмотным казаком. Разбойник объявлял о своем намерении
идти на нашу крепость; приглашал казаков и солдат в свою шайку, а командиров увещевал
не супротивляться, угрожая казнию в противном случае. Воззвание написано было в грубых, но сильных выражениях и должно было произвести опасное впечатление
на умы простых людей.
Подумаешь, как счастье своенравно!
Бывает хуже, с рук сойдет;
Когда ж печальное ничто
на ум не йдет,
Забылись музыкой, и время
шло так плавно;
Судьба нас будто берегла;
Ни беспокойства, ни сомненья…
А горе ждет из-за угла.
Послушайте, ужли слова мои все колки?
И клонятся к чьему-нибудь вреду?
Но если так:
ум с сердцем
не в ладу.
Я в чудаках иному чуду
Раз посмеюсь, потом забуду.
Велите ж мне в огонь:
пойду как
на обед.
— Кочура этот — еврей? Точно знаете —
не еврей? Фамилия смущает. Рабочий? Н-да. Однако непонятно мне: как это рабочий своим
умом на самосуд — за обиду мужикам
пошел? Наущение со стороны в этом есть как будто бы? Вообще пистолетные эти дела как-то
не объясняют себя.
Останови он тогда внимание
на ней, он бы сообразил, что она
идет почти одна своей дорогой, оберегаемая поверхностным надзором тетки от крайностей, но что
не тяготеют над ней, многочисленной опекой, авторитеты семи нянек, бабушек, теток с преданиями рода, фамилии, сословия, устаревших нравов, обычаев, сентенций; что
не ведут ее насильно по избитой дорожке, что она
идет по новой тропе, по которой ей приходилось пробивать свою колею собственным
умом, взглядом, чувством.
— Человек чистый и
ума высокого, — внушительно произнес старик, — и
не безбожник он. В ём
ума гущина, а сердце неспокойное. Таковых людей очень много теперь
пошло из господского и из ученого звания. И вот что еще скажу: сам казнит себя человек. А ты их обходи и им
не досаждай, а перед ночным сном их поминай
на молитве, ибо таковые Бога ищут. Ты молишься ли перед сном-то?
«Он
не убьет Бьоринга, а наверно теперь в трактире сидит и слушает „Лючию“! А может, после „Лючии“
пойдет и убьет Бьоринга. Бьоринг толкнул меня, ведь почти ударил; ударил ли? Бьоринг даже и с Версиловым драться брезгает, так разве
пойдет со мной? Может быть, мне надо будет убить его завтра из револьвера, выждав
на улице…» И вот эту мысль провел я в
уме совсем машинально,
не останавливаясь
на ней нисколько.
Нет,
не отделяет в
уме ни копейки, а отделит разве столько-то четвертей ржи, овса, гречихи, да того-сего, да с скотного двора телят, поросят, гусей, да меду с ульев, да гороху, моркови, грибов, да всего, чтоб к Рождеству
послать столько-то четвертей родне, «седьмой воде
на киселе», за сто верст, куда уж он
посылает десять лет этот оброк, столько-то в год какому-то бедному чиновнику, который женился
на сиротке, оставшейся после погорелого соседа, взятой еще отцом в дом и там воспитанной.
И почему бы, например, вам, чтоб избавить себя от стольких мук, почти целого месяца,
не пойти и
не отдать эти полторы тысячи той особе, которая вам их доверила, и, уже объяснившись с нею, почему бы вам, ввиду вашего тогдашнего положения, столь ужасного, как вы его рисуете,
не испробовать комбинацию, столь естественно представляющуюся
уму, то есть после благородного признания ей в ваших ошибках, почему бы вам у ней же и
не попросить потребную
на ваши расходы сумму, в которой она, при великодушном сердце своем и видя ваше расстройство, уж конечно бы вам
не отказала, особенно если бы под документ, или, наконец, хотя бы под такое же обеспечение, которое вы предлагали купцу Самсонову и госпоже Хохлаковой?
Алеша вдруг криво усмехнулся, странно, очень странно вскинул
на вопрошавшего отца свои очи,
на того, кому вверил его, умирая, бывший руководитель его, бывший владыка сердца и
ума его, возлюбленный старец его, и вдруг, все по-прежнему без ответа, махнул рукой, как бы
не заботясь даже и о почтительности, и быстрыми шагами
пошел к выходным вратам вон из скита.
Оно и точно
не годится:
пойдут дети, то, се, ну, где ж тут горничной присмотреть за барыней, как следует, наблюдать за ее привычками: ей уж
не до того, у ней уж
не то
на уме.
Тропа
идет по левому берегу реки, то приближаясь к ней, то удаляясь метров
на двести. В одном месте река прижимается вплотную к горам, покрытым осыпями, медленно сползающими книзу. Сверху сыплются мелкие камни. Слабый
ум китайского простонародья увидел в этом сверхъестественную силу. Они поставили здесь кумирню богу Шаньсинье, охраняющему горы. Сопровождающие нас китайцы
не преминули помолиться, нимало
не стесняясь нашим присутствием.
Она сейчас же увидела бы это, как только прошла бы первая горячка благодарности; следовательно, рассчитывал Лопухов, в окончательном результате я ничего
не проигрываю оттого, что
посылаю к ней Рахметова, который будет ругать меня, ведь она и сама скоро дошла бы до такого же мнения; напротив, я выигрываю в ее уважении: ведь она скоро сообразит, что я предвидел содержание разговора Рахметова с нею и устроил этот разговор и зачем устроил; вот она и подумает: «какой он благородный человек, знал, что в те первые дни волнения признательность моя к нему подавляла бы меня своею экзальтированностью, и позаботился, чтобы в
уме моем как можно поскорее явились мысли, которыми облегчилось бы это бремя; ведь хотя я и сердилась
на Рахметова, что он бранит его, а ведь я тогда же поняла, что, в сущности, Рахметов говорит правду; сама я додумалась бы до этого через неделю, но тогда это было бы для меня уж
не важно, я и без того была бы спокойна; а через то, что эти мысли были высказаны мне в первый же день, я избавилась от душевной тягости, которая иначе длилась бы целую неделю.
— Я пьян? Батюшка Владимир Андреевич, бог свидетель, ни единой капли во рту
не было… да и
пойдет ли вино
на ум, слыхано ли дело, подьячие задумали нами владеть, подьячие гонят наших господ с барского двора… Эк они храпят, окаянные; всех бы разом, так и концы в воду.
Станкевич был сын богатого воронежского помещика, сначала воспитывался
на всей барской воле, в деревне, потом его
посылали в острогожское училище (и это чрезвычайно оригинально). Для хороших натур богатое и даже аристократическое воспитание очень хорошо. Довольство дает развязную волю и ширь всякому развитию и всякому росту,
не стягивает молодой
ум преждевременной заботой, боязнью перед будущим, наконец оставляет полную волю заниматься теми предметами, к которым влечет.
— Ах-ах-ах! да, никак, ты
на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, — и
не думай уезжать —
не пущу! ведь я, мой друг, ежели и сказала что, так спроста!.. Так вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда чего и
на уме нет, а я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы
идти — без хлеба-соли
не отпущу, и
не думай! А ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
— Что в ней! — говорила она, — только
слава, что крепостная, а куда ты ее повернешь! Знает таскает ребят, да кормит, да обмывает их — вот и вся от нее польза! Плоха та раба, у которой
не господское дело, а свои дети
на уме!
— Смейся, смейся! — говорил кузнец, выходя вслед за ними. — Я сам смеюсь над собою! Думаю, и
не могу вздумать, куда девался
ум мой. Она меня
не любит, — ну, бог с ней! будто только
на всем свете одна Оксана.
Слава богу, дивчат много хороших и без нее
на селе. Да что Оксана? с нее никогда
не будет доброй хозяйки; она только мастерица рядиться. Нет, полно, пора перестать дурачиться.
— Наплюй
на него, Наташка… Это он от денег озорничать стал. Погоди, вот мы с Тарасом обыщем золото… Мы сейчас у Кожина в огороде робим. Золото нашли… Вся Тайбола
ума решилась, и все кержаки по своим огородам роются, а конторе это обидно. Оников-то штейгеров своих
послал в Тайболу: наша, слышь, дача. Что греха у них, и
не расхлебать… До драки дело доходило.
— Тут
не один был Кошка, — отвечал он простодушно, — их, может быть, были сотни, тысячи!.. Что такое наши солдатики выделывали. —
уму невообразимо;
иду я раз около траншеи и вижу, взвод
идет с этим покойным моим капитаном с вылазки, слышу — кричит он: «Где Петров?.. Убит Петров?» Никто
не знает; только вдруг минут через пять, как из-под земли, является Петров. «Где был?» — «Да я, говорит, ваше высокородие,
на место вылазки бегал, трубку там обронил и забыл». А, как это вам покажется?
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить —
на все первый сорт. И
не то чтоб себе
на пользу — всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится — какие тут прибытки
на ум пойдут! Он тебя утром
на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди, и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю — и дух вон. Так оно колесом и
идет. И за дело! потому, дураков учить надо. Только вот что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
Я долгое время молчал, но опять-таки совсем
не потому, чтобы
не имел sujets de conversation, а потому просто, что наедине с хорошенькой женщиной как-то ничего
не идет на ум, кроме того, что она хорошенькая.
— Эх, молодой человек, молодой человек, — продолжал доктор с таким выражением, как будто в этих двух словах заключалось что-то для меня весьма обидное, — где вам хитрить, ведь у вас еще,
слава богу, что
на душе, то и
на лице. А впрочем, что толковать? я бы и сам сюда
не ходил, если б (доктор стиснул зубы)… если б я
не был такой же чудак. Только вот чему я удивляюсь: как вы, с вашим
умом,
не видите, что делается вокруг вас?
Умом он знал, что ему нужно
идти домой, но по какому-то непонятному влечению он вернулся в столовую. Там уже многие дремали, сидя
на стульях и подоконниках. Было невыносимо жарко, и, несмотря
на открытые окна, лампы и свечи горели
не мигая. Утомленная, сбившаяся с ног прислуга и солдаты-буфетчики дремали стоя и ежеминутно зевали,
не разжимая челюсти, одними ноздрями. Но повальное, тяжелое, общее пьянство
не прекращалось.
— А ты
не егози… Сия притча краткая… Великий молчальник посещал офицерские собрания и, когда обедал, то… гето… клал перед собою
на стол кошелек, набитый, братец ты мой, золотом. Решил он в
уме отдать этот кошелек тому офицеру, от которого он хоть раз услышит в собрании дельное слово. Но так и умер старик, прожив
на свете сто девяносто лет, а кошелек его так, братец ты мой, и остался целым. Что? Раскусил сей орех? Ну, теперь
иди себе, братец.
Иди,
иди, воробышек… попрыгай…
— Ты, говорит, думаешь, что я и впрямь с
ума спятил, так нет же, все это была штука. Подавай, говорю, деньги, или прощайся с жизнью; меня, говорит,
на покаянье
пошлют, потому что я
не в своем
уме — свидетели есть, что
не в своем
уме, — а ты в могилке лежать будешь.
В сущности, однако ж, в том положении, в каком он находился, если бы и возникли в
уме его эти вопросы, они были бы лишними или, лучше сказать, только измучили бы его, затемнили бы вконец тот луч, который хоть
на время осветил и согрел его существование. Все равно, ему ни
идти никуда
не придется, ни задачи никакой выполнить
не предстоит. Перед ним широко раскрыта дверь в темное царство смерти — это единственное ясное разрешение новых стремлений, которые волнуют его.
Мудрено ли, что при таких условиях ни Валдайские горы, ни Палкин трактир
не пойдут на ум, а того меньше крутогорский губернатор Петр Толстолобов.
— Боже ты мой, царь милостивый! Верх ребячества невообразимого! — воскликнул он. — Ну,
не видайтесь, пожалуй! Действительно, что тут накупаться
на эти бабьи аханья и стоны; оставайтесь у меня, ночуйте, а завтра напишите записку: так и так, мой друг, я жив и здоров, но уезжаю по очень экстренному делу, которое устроит наше благополучие. А потом, когда женитесь,
пошлите деньги — и делу конец: ларчик, кажется, просто открывался! Я, признаюсь, Яков Васильич, гораздо больше думал о вашем
уме и характере…
— Наконец — господи боже мой! — я тебе узнала цену, сравнив его с тобой! — воскликнула Настенька. — Ты тоже эгоист, но ты живой человек, ты век свой стремишься к чему-нибудь, страдаешь ты, наконец, чувствуешь к людям и к их известным убеждениям либо симпатию, либо отвращение, и сейчас же это выразишь в жизни; а Белавин никогда: он обо всем очень благородно рассудит и дальше
не пойдет! Ему легко жить
на свете, потому что он тряпка, без крови, без сердца, с одним только
умом!..
Аграфена Кондратьевна. Молчи, молчи, таранта Егоровна! Уступи верх матери! Эко семя противное! Словечко пикнешь, так язык ниже пяток пришью. Вот
послал Господь утешение! Девчонка хабальная! Мальчишка ты, шельмец, и
на уме-то у тебя все
не женское! Готова, чай, вот
на лошадь по-солдатски вскочить!
В
уме Липутина пронеслось, как молния: «Повернусь и
пойду назад: если теперь
не повернусь, никогда
не пойду назад». Так думал он ровно десять шагов, но
на одиннадцатом одна новая и отчаянная мысль загорелась в его
уме: он
не повернулся и
не пошел назад.
—
Не то, — отвечал старый разбойник, — уж взялся
идти, небось оглядываться
не стану; да только вот сам
не знаю, что со мной сталось; так тяжело
на сердце, как отродясь еще
не бывало, и о чем ни задумаю, все опять то же да то же
на ум лезет!
День потянулся вяло. Попробовала было Арина Петровна в дураки с Евпраксеюшкой сыграть, но ничего из этого
не вышло.
Не игралось,
не говорилось, даже пустяки как-то
не шли на ум, хотя у всех были в запасе целые непочатые углы этого добра. Насилу пришел обед, но и за обедом все молчали. После обеда Арина Петровна собралась было в Погорелку, но Иудушку даже испугало это намерение доброго друга маменьки.
За ним
шел писарь Дятлов, чрезвычайно важная особа в нашем остроге, в сущности управлявший всем в остроге и даже имевший влияние
на майора, малый хитрый, очень себе
на уме, но и
не дурной человек.
— Это что? — закричала она. — Что это здесь происходит? Вы, Егор Ильич, врываетесь в благородный дом с своей ватагой, пугаете дам, распоряжаетесь!.. Да
на что это похоже? Я еще
не выжила из
ума,
слава богу, Егор Ильич! А ты, пентюх! — продолжала она вопить, набрасываясь
на сына. — Ты уж и нюни распустил перед ними! Твоей матери делают оскорбление в ее же доме, а ты рот разинул! Какой ты порядочный молодой человек после этого? Ты тряпка, а
не молодой человек после этого!
Может быть, ему пришло
на ум, что, пожалуй, и опять родится дочь, опять залюбит и залечит ее вместе с докторами до смерти Софья Николавна, и опять
пойдет хворать; а может быть, что Степан Михайлыч, по примеру многих людей, которые нарочно пророчат себе неудачу, надеясь втайне, что судьба именно сделает вопреки их пророчеству, притворился нисколько
не обрадованным и холодно сказал: «Нет, брат,
не надуешь! тогда поверю и порадуюсь, когда дело воочью совершится».
Я и сам когда-то было прослыл за умного человека, да увидал, что это глупо, что с
умом на Руси с голоду издохнешь, и ради детей в дураки
пошел, ну и зато воспитал их
не так, как у умников воспитывают: мои себя честным трудом пропитают, и ребят в ретортах приготовлять
не станут, и польского козла
не испужаются.
— А я, мамынька, другое
на уме держу! Пазухиных хаять
не хочу; а для Нюши почище жениха сыщем.
Не оборыши,
слава богу, какие и
не браковку замуж отдаем…
Не по себе дерево Пазухины выбрали, мамынька, прямо сказать.
—
Слава тебе господи! — вскричал Алексей. — Насилу ты за
ум хватился, боярин! Ну, отлегло от сердца! Знаешь ли что, Юрий Дмитрич? Теперь я скажу всю правду: я
не отстал бы от тебя, что б со мной
на том свете ни было, если б ты
пошел служить
не только полякам, но даже татарам; а как бы знал да ведал, что у меня было
на совести? Каждый день я клал по двадцати земных поклонов, чтоб господь простил мое прегрешение и наставил тебя
на путь истинный.
Аксюша. Сама
не знаю. Вот как ты говорил вчера, так это у меня в уме-то и осталось. И дома-то я сижу, так все мне представляется, будто я
на дно
иду, и все вокруг меня зелено. И
не то чтоб во мне отчаянность была, чтоб мне душу свою загубить хотелось — этого нет. Что ж, жить еще можно. Можно скрыться
на время, обмануть как-нибудь; ведь
не убьют же меня, как приду; все-таки кормить станут и одевать, хоть плохо, станут.
Несчастливцев. Ты у меня
не смей острить, когда я серьезно разговариваю. У вас, водевильных актеров, только смех
на уме, а чувства ни
на грош. Бросится женщина в омут головой от любви — вот актриса. Да чтоб я сам видел, а то
не поверю. Вытащу из омута, тогда поверю. Ну, видно,
идти.
— Погоди, брат, недельку поживешь,
на ум каша-то
не пойдет, ничего
не захочешь! Я, брат, в охотку-то сперва-наперво похлеще твоего ел, а теперь и глядеть-то
на еду противно, вот что!
— Он так это, ваше благородие…
не от
ума городит, — объяснял старик. — Ишь втемяшилось ему беспременно купить сапоги, как привалим в Пермь, вот он и поминает их… И что, подумаешь, далось человеку! Какие уж тут сапоги… Как
на сплав-то
шли, он и спал и видел эти самые сапоги и теперь все их поминает.
Не нашивал парень сапогов-то отродясь, так оно любопытно ему было…
И молиться я принимался, и
на скиты старицам подаяние
посылал, и эпитимию
на себя накладывал:
не идет Федька у меня с
ума, и шабаш!
— Поесть? Нет, сударь,
не пойдет еда
на ум, когда с нашей стороны, — как я уже имел честь вам докладывать, — легло тридцать тысяч и
не осталось ни одного генерала: кто без руки, кто без ноги. А главнокомандующего, — прибавил Степан Кондратьевич вполголоса, — перешибло пополам ядром, вместе с лошадью.